Юрий Белов - Горькое вино Нисы [Повести]

— Я всегда буду любить тебя, Вера.

Теплой волной жалости и нежности к ней обдало Сергея, когда повернулся он, чтобы увидеть ее лицо. Вера смотрела на него мокрыми от слез невидящими глазами.

Вина было выпито много, но Гисташп все не мог уснуть. Злился, ворочался, кряхтел, как старик. А ведь крепким еще считал себя, планы какие строил. Уверенности же не было. Оттого и злился.

Теперь все валил на Барлааса. Не было печали — явился. А зачем? Кому он теперь-то нужен? Да еще с такими речами… Он свое сделал.

Про зайца намекнул: кому посылать. Гарпаг, царедворец Астиага, письмо Киру в тушку зайца зашил, отправил — в дар будто. Поддержку в тайном том письме обещал. С него все и началось. Кир был тогда молод, правил персидскими племенами, а мечтал править миром. Гарпаг помог ему, повернул мидийское войско против мидийского царя. Маги поддержали Кира. Астиаг, пока в плен не попал, гнев свой на них обрушил, многих покарал. Потом Кир магов обласкал, поддерживали они друг друга. Барлааса поминали добрым словом, стихи его, песни были в почете. Все хорошо шло, пока не повернул Кир на север, в степи, на массагетов. Не надо было этого делать. Предупреждала его Томирис: «Отступись от своего, оставь это, царствуй над своей державой и не завидуй тому, что мы властвуем над нашей. Иначе кровью обопьешься». Не послушался степной царицы… Когда массагеты разбили войско персов, Томирис велела наполнить человеческой кровью винный мех и бросить туда голову Кира. Как и грозила, напоила кровью…

Жесткой казалась постель, хотя была мягкой, как всегда. Ворочался Гисташп с боку на бок, не открывая глаз, надеясь уснуть. А сна не было.

Конечно, Барлаас прав: Камбис — не Кир. Тот мудрее был, не так злобствовал, хитрил, когда надо. Иерусалим восстановил, разрушенный Навуходоносором, иудеям разрешил вернуться из вавилонского плена. Финикийские города восстанавливал тоже. И дома правил осторожно, раздоров не допускал, не обижал общину, ее порядки не нарушал. Подати, правда, были тяжелы, так на то война — без податей не навоюешь. Камбис же — иной. Власть отца затуманила голову. Зря Кир разрешил юнцу посидеть на вавилонском троне. Чему же теперь удивляться? Великий Камбис. Тьфу!

Гисташп сел, почесал под мышками, посмотрел сквозь узкое окно в темное небо, на одинокую звезду, мерцавшую еле-еле. Слуг звать не стал, прошел в угол, где стоял кувшин с вином, легко поднял его, припал к узкому горлышку. Слышал, как булькала жидкость, переливаясь в него, согревая грудь.

Встал у окна. Теперь виделось шире, звезд было больше. По крепостной стене шел стражник.

Что ж, дни Камбиса сочтены. Теперь его, Гисташпа, пробьет час. Уж он сумеет править державой. Дайте только срок, наведет порядок. Камбис сам свой конец назначил. И как только решился на такое? Не иначе рассудок помутился. На родного брата руку поднял… Ясное дело, боялся, что, пока будет воевать в Египте, Бардия может захватить в Персии власть. Но знал же, что без суда лишить жизни царевича никто не смеет. Теперь у Камбиса и права на престол нет. Как же все-таки пошел на такое? Или уж страх был так велик, или и впрямь думает, что все ему, великому, можно? Нет, дурак, просто дурак. Хорошо, Гутосса узнала…

Он подумал о старшей дочери Кира с добрым чувством, ласково имя ее произнес про себя. Она сама нашла его, все рассказала. И стала его женой. Она — из старшей ветви рода Ахеменидов, он — из младшей. Вместе они — сила. Теперь конец Камбису, преступнику, братоубийце…

Стала кружиться голова, может, оттого, что долго смотрел на звезды, а может — от вина. Он вернулся и лег в постель. Сразу поплыли перед глазами круги, шары какие-то… Но прежде, чем уснуть, он вспомнил, что Кир, желая закрепить свою власть над покоренной Мидией, взял себе в жены дочь Астиага Амитиду и что Гутосса — не только сестра, но и жена Камбиса. «А, все равно», — сказал он вслух и стал падать, проваливаться…

Странно, но Гутосса тоже не спала в этот час и тоже думала об отце и о том, что будет.

Вспоминая рассказ Кира о том, как, возвращаясь с берегов Аракса, куда посылал его Астиаг послом к вождю кадусиев, встретил он искалеченного человека. Несчастный рассказал, что был носильщиком навоза у одного знатного мидянина и тот за мелкий проступок жестоко наказал его. Звали этого человека Ойбар. Глядя на него, Кир поклялся вырвать власть у Астиага и добиться справедливости. Отец всегда хотел быть справедливым, не всегда только удавалось ему… Да и кому это нужно? Быть справедливым, значит, себя ущемлять.

Тот Ойбар потом по-своему поступил, не так, как рассудил Кир. Это уже после победы было, когда Кир стал царем царей, царем мира, великим царем, могучим царем, щедрым царем. Он не только подарил Астиагу жизнь, но и сделал его наместником Гиркании. Ойбар же подговорил евнуха Петесака, тот поехал к Астиагу, сказал, будто Кир приглашает Астиага навестить дочь. На обратном пути Петесак завез Астиага в пустыню и бросил на голодную смерть. Амитида велела предать Петесака мучительной казни. Ойбар же сам покончил с собой. Так эта история закончилась. Кому же было на пользу?..

Гутосса удивлялась себе: почему в последние дни она все чаще обращается к прошлому? Ведь должна думать о будущем? Она никогда не чувствовала себя слабой, хотя и была всего-навсего женщиной, — она была еще и дочерью великого Кира. Хотела быть похожей на отца и однажды сказать о себе: «Я — Гутосса, царица мира, великая царица, могучая царица, царица Вавилона, царица четырех стран…» А муж и брат ее, царь Камбис, взял с собой в поход на Египет не ее, а младшую, Роксану. Она и раньше презирала его, а этого простить уже не могла. Вот тут и открылось: по велению Камбиса тайно убит Бардия. Гутосса не решилась сама объявить о братоубийстве и назвать себя царицей — она позвала Гисташпа.

«Все будет хорошо, — подумала она, лежа в своей постели с открытыми глазами, — все будет хорошо, а когда старый Гисташп умрет, я сяду на престол Ахеменидов. Хватит…»

И в самом деле, почему бы женщине не стать царицей? Была же у массагетов Томирис, победившая самого Кира… Еще говорят, у савроматов правят женщины, даже жрицы есть. Будто бы даже их воительницы выжигают себе правую грудь, чтобы удобнее было стрелять из лука. А могла бы она выжечь свою грудь? Пожалуй, смогла бы… если нужно. А, может, и нет.

Она сжала ладонями большие свои, тяжелые, тугие груди и вздохнула — громко, тяжко.

Снова вспомнился отец. Рассказывали, что в походе на массагетов приснился ему сон: будто собрались военачальники, среди них сам Кир, Гисташп, Камбис, Бардия — и все слушают Дария, сына Гисташпа, и Кир слушает, словно не он царь, а Дарий… Плохой сон. Младшие Ахемениды никогда не дружили со старшими, хоть и не показывали вида. Оставшиеся в живых после страшного похода на массагетов рассказывали, что тот сон огорчил Кира, расстроил: он думал, что Дарий злоумышляет против него, царской власти домогается. Теперь Гутосса хотела одного — чтобы не стал Дарий царем. Лучше уж Гисташп. Со стариком еще можно сладить…

Утро занялось светлое, тихое.

Гутосса проснулась бодрая, свежая, с ясной головой. Служанка слила ей для умывания теплой воды, растерла ее крепкое еще тело мягкой простыней, расчесала густые волосы, помогла одеться. Ночные сомнения больше не тревожили Гутоссу.

Она села завтракать, когда вошел евнух и попросил разрешения говорить. Гутосса хотела прогнать его прочь, но вид у евнуха был такой встревоженный, что она кивнула.

— Глашатай объявляет по всей стране, — заговорил он торопливо и сбивчиво: — «Я, Бардия, сын Кира, брат Камбиса, повелеваю…»

— Постой, — властно остановила его Гутосса. — Что ты мелешь?

— Глашатай объявляет по всей стране, — повторил евнух. — По велению Бардии…

— Что ты мелешь! — крикнула Гутосса и швырнула серебряную ложку, — она зазвенела на посуде, закрутилась на расписной скатерти. — Ведь Бардия…

И осеклась.

Евнух испугался — лицо хозяйки становилось белым, как у мертвой, только глаза лихорадочно блестели. Он попятился к двери, ткнул ее задом, скрылся.

Девушка, прислуживавшая у стола, охнула и в испуге прижала руки к груди.

— Вон, — тихо произнесла Гутосса.

Она поняла, что опоздала.

Долго сидела неподвижно одна в большой пустой комнате, думала. Но сколько ни думала, выход был один. Она вздохнула: значит, судьба, — и крикнула служанку, собираться в дорогу.

Гисташп торопился. Он не стал посылать за учителем, а сам пошел к нему. Настроен был решительно, но в последнюю минуту, увидев Барлааса только что вставшим, невыбритым, помятым после вчерашнего, смутился. Но решение было принято — и вчера, хмельным, и сегодня, протрезвев, стоял на своем. Значит, прав был.

— Я еду в столицу, — сказал он. — Дела. Когда вернусь — не знаю. Ты пока отдыхай, тебе отдохнуть надо после всего, оглядеться. Только вот… Тебе пока не надо открываться, кто ты есть. — Барлаас быстро посмотрел ему в глаза, и он твердо встретил его взгляд, не потупился. — Не надо. Ты правильно делал, что молчал.